Насытившись и отдохнув, мальчики вышли из кофейни в тот миг, когда большие часы на площади, как и многие другие часы в Голландии, пробили два раза тем колоколом, который отбивает полчаса; это означало, что сейчас половина третьего.
Капитан был задумчив, так как печальный рассказ Ханса Бринкера все еще звучал у него в ушах. И, только когда Людвиг, смеясь, окликнул его: "Проснись, дедушка!" - он снова принялся выполнять обязанности доблестного вожака своего отряда.
- Эй вы, молодые люди, сюда! - крикнул он.
Ребята шли по городским улицам, но не по тротуару- они редко встречаются в Голландии, - а по выложенной кирпичом дорожке, примыкающей на одном уровне к булыжной мостовой.
В честь святого Николааса Хаарлем, так же как Амстердам, принял праздничный вид.
Навстречу мальчикам шел какой-то странный человек. Он был невысок ростом, в черном костюме и коротком плаще; на голове у него были парик и треугольная шляпа, с которой свешивался длинный креповый шарф.
- Кто это? - воскликнул Бен. - Что за странная фигура!
- Это аанспреекер (оповеститель), - сказал Ламберт. - Кто-нибудь умер.
- Разве здесь у вас все так носят траур?
- Нет. Аанспреекер распоряжается на похоронах; когда кто-нибудь умирает, он должен обойти всех друзей и родственников покойника и оповестить их.
- Что за странный обычай!
- Ну, - сказал Ламберт, - нам, пожалуй, не стоит особенно огорчаться той смертью, о которой он сейчас оповещает: я вижу - другой человек только что прибыл в мир, чтобы занять опустевшее место.
Бен удивленно взглянул на него:
- Почему ты знаешь?
- Видишь хорошенькую красную подушечку для булавок, что висит на той двери? - в свою очередь, спросил Ламберт.
- Да.
- Так вот: значит, родился мальчик.
- Мальчик? Как ты это узнал?
- Видишь ли, когда здесь, в Хаарлеме, родится мальчик, его родители вешают на дверь красную подушечку для булавок. Если бы родилась девочка, висела бы белая подушечка. В некоторых местах на дверь вешают более нарядные вещицы - сплошь обшитые кружевами, - и даже на самых бедных домах можно увидеть ленту или хотя бы веревочку, привязанную к дверному замку...
- Смотри! - чуть не взвизгнул Бен. - Так оно и есть; видишь белую подушечку на двери того дома с пристройкой и с такой чудной крышей?
- Я не вижу никакого дома с чудной крышей.
- Ну конечно, - сказал Бен, - я забыл, что ты местный житель; а мне здесь все крыши кажутся странными. Я говорю о доме, что стоит рядом с тем зеленым зданием.
- Верно, там родилась девочка. Вот что я тебе скажу, капитан, - крикнул Ламберт, без запинки переходя на голландский язык: - надо нам как можно скорей убраться с этой улицы! Она кишит грудными ребятами! Еще минута - и они поднимут дикий гвалт.
Капитан рассмеялся.
- Идем, я поведу вас слушать музыку получше этой, - сказал он. - Мы попали сюда как раз вовремя, чтобы послушать орган святого Бавона. Сегодня церковь открыта.
- Как! Огромный хаарлемский орган? - спросил Бен. - Вот замечательно! Я не раз читал о нем, о его громадных трубах и vox humana, который звучит, как голос гиганта.
- Он самый и есть, - ответил Ламберт ван Моунен.
Питер не ошибся. Церковь была открыта, хотя церковная служба в ней не шла. Но кто-то играл на органе. Когда мальчики вошли, навстречу им хлынул целый поток звуков. Казалось, он увлекал их, одного за другим, в темную глубину здания.
Все громче и громче звучала музыка, и наконец она перешла в шум и рев грозной бури или океана, ринувшегося на берег. Среди этого смятения вдруг послышался звон колокольчика. Ему начал вторить другой колокольчик, потом третий, и буря притихла, словно прислушиваясь к ним. Колокольчики осмелели: они звенели громко и звонко. Другие колокольчики, более низкого тона, присоединились к ним, и все зазвучали в торжественном единении: дин, дон! дин, дон! Но тут буря разразилась снова, с удвоенной яростью, и призвала отдаленные громы. Мальчики молча переглянулись. Совершалось нечто важное. Что это? Кто это кричит? Что кричит таким страшным мелодическим криком? Человек это или демон? Или какое-то чудовище, что сидит в плену за этой кованой медной рамой, за этими огромными серебряными колоннами... чудовище, отчаянным криком молящее о свободе? Это был vox humana.
Но вот послышался ответ, мягкий, нежный, любовный, как песня матери. Буря утихла; таившиеся где-то птички выпорхнули и огласили воздух радостной восторженной музыкой, поднимаясь все выше и выше, пока последний слабый звук не замер вдали.
Vox humana умолк; но в том великолепном благодарственном гимне, что зазвучал теперь, как будто слышалось биение человеческого сердца. Питеру и Бену эта музыка казалась ангельским пением. Глаза их затуманились, странная радость ошеломила душу. И вот, словно поднятые невидимыми руками, они уже уносились куда-то в потоке звуков, забыв об усталости и желая лишь одного: вечно слушать эту прекрасную музыку... Но вдруг кто-то нетерпеливо дернул ван Хольпа за рукав, и ворчливый голос прозвучал у него над ухом:
- Долго ты будешь тут сидеть, капитан, и щуриться на потолок, как больной кролик? Давно пора в путь.
- Тише! - прошептал Питер, еще не совсем очнувшись.
- Пойдем, братец! Пойдем! - сказал Карл, снова дернув Питера за рукав.
Питер нехотя обернулся. Он не мог задерживать мальчиков против их желания. Все, кроме Бена, смотрели на него укоризненно.
- Ну что ж, ребята, - прошептал он, - пойдемте! Только потише!
- Это самое замечательное, что я видел и слышал с тех пор, как приехал в Голландию! - с восторгом воскликнул Бен, как только они вышли на воздух. - Чудесно!
Людвиг и Карл лукаво подсмеивались над этой, как они выразились, "ваартал", то есть чушью. Якоб зевнул. Питер переглянулся с Беном - и оба сейчас же почувствовали, что они не так уж различны по складу, хотя один родился в Нидерландах, а другой в Англии.
А переводчик Ламберт поспешил откликнуться:
- И правда чудесно! Насколько я знаю, теперь есть и другие органы не хуже этого, но орган святого Бавона многие годы был самым лучшим в мире.
- А знаешь ты, как он велик? - спросил Бен. - Я заметил, что сама церковь необыкновенно высока, а ведь орган заполняет весь конец большого бокового придела от пола чуть ли не до потолка.
- Это верно, - сказал Ламберт. - А как хороши трубы!.. Точь-в-точь чудесные колонны из серебра. Но, знаешь, они здесь только для виду: настоящие трубы находятся сзади них, и некоторые так велики, что в них может влезть человек, а другие меньше детского свистка. Да, брат, эта церковь выше самого Вестминстерского аббатства, и все-таки, как ты сам сказал, орган кажется прямо громадным. Вчера вечером отец говорил мне, что высота этого органа сто восемь футов, ширина - пятьдесят футов, а труб у него свыше пяти тысяч. У него шестьдесят четыре регистра - если ты только понимаешь, что это такое, я же нет - и три клавиатуры.
- Тебе повезло, - сказал Бен. - У тебя прекрасная память. А моя - настоящее решето: не успеешь туда всыпать какие-нибудь цифры, как они уже высыпаются. Зато факты, исторические события - те застревают в ней... Все-таки утешение.
- Тут мы с тобой не похожи друг на друга, - сказал ван Моунен. - Я мастер запоминать имена и цифры, но история кажется мне непроходимыми дебрями.
Тем временем Карл и Людвиг вели спор насчет каких-то четырехугольных деревянных памятников, которые они видели в церкви. Людвиг утверждал, что на каждом из них написано имя человека, погребенного под этим памятником, а Карл настаивал, что никаких имен там нет, а только гербы умерших, изображенные красками на черном фоне, с датой кончины, написанной золотыми буквами.
- Мне лучше знать, - сказал Карл. - Я прошел к восточной стене посмотреть на застрявшее в ней пушечное ядро, о котором мне говорила мама. В тысяча пятьсот... не помню точно, каком году... подлые испанцы выстрелили из пушки в церковь, когда там шла служба. Ядро действительно осталось в стене. На обратном пути я осмотрел памятники. Уверяю тебя, на них нет никаких надписей.
- Спроси Питера, - сказал Людвиг, не вполне убежденный.
- Карл прав, - сказал Питер, который слышал спор, хотя сам в это время разговаривал с Якобом. - Так вот, Якоб, как я уже и говорил, великий композитор Гендель случайно приехал в Хаарлем и, конечно, сейчас же пошел искать этот знаменитый орган. Он получил разрешение на осмотр и начал играть на органе со всем присущим ему мастерством, как вдруг в церковь вошел местный органист. Вошел и остановился, пораженный: он и сам прекрасно играл, но такой музыки не слышал никогда. "Кто там? - крикнул он. - Если это не ангел и не дьявол, значит это Гендель!" Когда же он узнал, что это действительно великий композитор Гендель, он удивился еще больше. "Но как вам это удалось? - сказал он. - Вы совершили невозможное: нет в мире человека, который мог бы сыграть своими десятью пальцами те пассажи, какие сыграли вы. Человеческие руки не в силах управлять всеми этими клавишами и регистрами!" - "Знаю, - спокойно ответил Гендель, - поэтому мне пришлось брать некоторые ноты кончиком носа..." Черт возьми! Представь себе старого органиста: как он, должно быть, выпучил глаза!
- А? Что? - встрепенулся Якоб, когда оживленный голос Питера внезапно умолк.
- Ты что ж, не слушал меня, что ли, болван ты этакий? - возмутился Питер.
- О да... нет... дело в том, что... вначале я слушал тебя... Сейчас я уже не сплю, но, очевидно, я шел рядом с тобой в полусне, - запинаясь, пробормотал Якоб, и лицо у него было такое оторопевшее и смущенное, что Питер не мог удержаться от смеха.